Мышеловка

Геллу сожгли на рассвете. Эсмонд Ирцеморт осознавал это с такой отчетливостью, словно сам видел, как одновременно с первым лучом солнца враз вспыхнули сухие дрова, как ослепительно сверкали продолжением языков пламени её червонно-золотые волосы, как вздувалась пузырями и лопалась её кожа. Она не имела привилегии задохнуться дымом и облегчить свои страдания. Она была вампиром. Ликующий свет нового дня выжег ей глаза – но и потерять сознание от боли она тоже не могла.
Вполне возможно, в агонии она кричала его имя. Она всегда была безрассудной, Гелла. Безрассудной и полностью уверенной в своей неуловимости и безнаказанности. И вот теперь её больше нет. Она сожжена на рассвете.

Охота приближалась. Его гнали как зверя, методично и хладнокровно – всё дальше и дальше вглубь Топей. Он сам свернул в эту сторону, в край тени и тумана, где никогда не бывает солнца; они позволили это ему с лёгкостью, причину которой он понял слишком поздно. Его силы таяли; всё существо наполняла гулкая серебряная боль, наливающая свинцом крылья, слепящая. Он уже не видел: вокруг него была одна темнота. Только эхолокация летучей мыши ещё позволяла ему успешно огибать мёртвые искорёженные стволы и липкие сети растянутых меж ветвей паутин… то-то смеху бы было охотникам, если бы он врезался в дерево!
Он пропал, если потеряет высоту: под ним была гнилостная, затхлая вода, а под водой было движение. И ожидание. От этой фауны он отбился бы, даже будучи раненым, но только в человеческом облике. Эта же форма была совершенно беспомощна и бесполезна - она предназначалась только для полётов. И он был заперт в ней, как в магической темнице – бойцы доблестной Инквизиции своё дело знали крепко. Впрочем, даже если бы и не было этих оков, у него всё равно не хватило бы сил превратиться. Если бы крови… Но здесь не было крови, здесь была только вода и мутно-зелёный гной, циркулирующий внутри болотных тварей.
Впрочем, нет. Кровь чувствовалась позади.
Охота приближалась, назойливая как протекторатские дворняжки и терпеливая как зомби в марше. Он мог петлять, уводить их на глубину – они обходили глубину и шли за ним дальше: заклинание, висевшее на нём, было для них как сигнальный огонь. Пока он ещё мог держать их на расстоянии чуть большем, чем арбалетный выстрел: память о серебряных болтах, которыми стреляли эти арбалеты, была хорошим стимулом. Два таких болта впились в голени Геллы, прежде чем она была схвачена. Одного не избежал он сам.
И вот теперь его гнали, вероятно, с ленивой уверенностью в том, что уже скоро он выбьется из сил, остановится, вцепившись в какой-нибудь ствол – и поймает очередную порцию серебра. Или устанет настолько, что упадёт вниз – тогда и ценные заряды тратить не придётся.
Эсмонд чувствовал, что их расчёт обидно, невыносимо верен. Как унизительно умереть так – в попытке бегства, без возможности даже развернуться и принять свою участь в бою.
Как унизи…
Его притупляющееся с каждой секундой чутьё не успело проинформировать его об этом неуловимом движении; ослепший, он даже не понял, что за зубья впились в его тело.
…Летучая мышь, размером крупнее обычной, но всё же для болотного Ириса не представляющая особенных трудностей для переваривания, билась в «челюстях» растения, пытаясь вырваться. Тщетно.

Высокие сапоги с голенищами, укрепленные гнутыми стальными пластинами, вшитыми между кожей виверн и подкладкой так, что им были не страшны зубья капкана, с хлюпаньем месили буро-зеленую кашицу. Топь, в которую шаг за шагом углублялись преследователи, закутанные в пропитанные медвежьим жиром непромокаемые плащи, норовила всосать в себя гудящие от длительной погони ноги или подставить подножку склизким пучком водорослей, чтобы спокойно переварить опрокинувшегося на спину несчастного, но всякий раз древко шеста глубоко пронзало землю, упираясь в твердь. Шесты, которыми пользовались муширские охотники, были сделаны из особым образом подготовленного дерева, и заканчивались двузубой вилкой, кончики которой поблескивали натертым серебром.

Определить, кто из четверых мужчин с резкими чертами лиц был магом, если жрец вообще принимал участие в погоне, было невозможно. Каждый нес легкий смертоносный арбалет, в петлях перекинутых через плечи широких лент сидели толстостенные пузырьки со снадобьями. Капельки воды скатывались с широких полей шляп на плечи.

Конец зимы - самое гнусное время года на болотах. Оттаивающие испарения все еще густы, они липнут на лицо, как вымоченная в прогорклом масле марле. В воде как замерзший жир плавают ядовитые льдинки, а когда идет дождь, он взбивает грязь в коричневую пену. Во время ливней расцветают руки мертвецов, жадно впитывая очищенную облаками влагу. В эту пору просыпаются от зимней спячки ирисы.

Молодой побег, в пасть-капкан которого попал подранок, пророс на месте, где прошлым летом утонул разведчик. Его корни туго обвивались вокруг законсервированного соком тела, а сам цветок был кошмарной головой на стебле, растущем из клубка кишок. На черный мех панически забившейся в ловушке мыши потек обильный пищеварительный экстракт.
Головы других цветов, росших неподалеку, приподнялись над землей и повернулись в сторону преследователей. После спячки чудовищные растения были голодны. Бутоны-челюсти в предвкушении жевали края мясистых лепестков. Вместе с растениями с колен поднялся и человек, до того стоявший на глянцевом широком листе двадцатилетнего ириса. Тонкими пальцами он держал под горлышко бутыль, в которой фосфорицировал токсичный мутно-белый сок цветка. Мужчина был обнажен до пояса, его рубашка и плащ висели на колючках растущей рядом черной жерди. Впрочем, покрывало черных как враново крыло волос могло служить последнему заменой. Почему хищные растения не трогали молодого человека, было загадкой.

- Ни шагу! – шедший немного впереди преследователь преградил путь товарищам копьем, хотя это было лишним. Увидев с плотоядным интересом обернувшийся к ним луг, люди замерли, как вкопанные. Налитые красные челюсти цветов на толстых зеленых стеблях под густым свинцово-серым небом, готовым разразиться проливным дождем. От этого зрелища кожа съеживалась на затылке. Медленно охотники начали пятиться назад. Зрелые ирисы выплевывали ядовитые шипы размером и скоростью сравнимые с арбалетными болтами. Так они и размножались. К счастью, снаряды вызревали только к осени, пока же задачей цветов было накормиться.

Собиравший сок мужчина, коротко размыслив, подошел к поймавшему вампира ирису и кривым ножом подрезал челюсти растения, заставив чашечку раскрыться. Мышь плюхнулась к сапогам с вострыми курносыми мысами.
- Эй! – предводитель погони навел на мужчину арбалет, но тот не повел и глазом. Так сказано не в переносном смысле, поскольку второй глаз, или его отсутствие, скрывался под повязкой. Мужчина прекрасно знал, что болт зароется в землю в двух метрах от его сапог. Охотники замешкались, и их промедления оказалось достаточно, чтобы запершее вампира в животном облике заклятье спало.

Мгновение – и вместо упавшей вниз словно мокрая тряпичная кукла летучей мыши, рядом с ногами того, на ком было сейчас сконцентрировано внимание охотников, растянулся вампир в когда-то франтоватом, а теперь изодранном, пожёванном, забрызганным кровью и ирисным желудочным соком костюме.

Его почти выбросило в человеческий облик, хотя ранее он был уверен, что не сумеет вернуться. Люди называют это вторым дыханием, но, скорее, это был последний всплеск сил перед встречей с бездной. После тьмы ослепления на него обрушилась лавина цветов и оттенков, хотя Топи были далеко не самым радужным местом из тех, что он видел. Он не понимал, что случилось, и почему этот красно-зелёный монстр выпустил его из своего смертельного захвата; всё, что он сейчас понимал помутившимся от боли, шока и эйфории разумом, было: свободен!
Он был свободен и теперь наконец мог заплатить за унижение. Пусть не всем, только одному, пусть остальные прикончат его – не страшно. Но этот один, заставивший Эсмонда Ирцеморта улепётывать жалким комком меха, прыткой, но верной мишенью – он своё получит. Никто не смеет безнаказанно поступать с ним таким образом. Не любишь открытых боёв, маг?
О, он отлично знал, который из четверых маг! Третий, рядом с застёжкой плаща болтается амулет. От него несло его светлой магией, воняло хуже Топей, что расстилались вокруг одной сплошной смертью. Жрец смотрел настороженно, с подозрением, словно силясь что-то понять – на кого?

Вампир даже не успел поинтересоваться стоящим над ним мужчиной. Безусловно, он чувствовал чьё-то присутствие, но подумать ещё и об этом – у него просто не было на это места в голове. Мысль о свободе и маге и без того заняла у него долгую секунду. Но секунда ещё не успела закончиться, как он в едином яростном, бессознательном и самоубийственном порыве сорвался с места. Не было видно даже, как он вскочил на ноги.

Он считался быстрым даже среди вампиров. Как загнанный в угол зверь внезапно обретает неизвестно откуда взявшиеся силы, так и он сейчас на последнем всплеске рванулся к своим преследователям прямо через поле голодных плотоядных ирисов, один из которых только что едва не сожрал его. Он забыл о ранах и серебре, застрявшем в левой ноге. В сущности, он забыл вообще обо всём. Ему нужно было лишь достать мага.
Едва заметной чёрной тенью он пронёсся сквозь строй стеблей и голов, едва касаясь ногами широких твёрдых листьев. Кажется, кто-то стрелял. Но это было неважно. Луг кончился. Хрустнула, словно соскочив с шарнира, рука, держащая арбалет, и следом за ней так же жалобно хрустнули шейные позвонки мага. Выпустив из рук бессильно упавшую голову, последним оставшимся от запала рывком вампир швырнул тело на арбалет предводителя отряда.

Вырвавшийся из желоба болт рассек вампиру лоб над бровью, но разве эта мелкая царапина могла остановить обезумевшее от вражеской крови чудовище? Посеребренная рогатина третьего охотника боднула пустоту, и оружие его товарища не нашло бока вампира. Для людей, лишившихся благословлений осевшего в грязь как мешок с картошкой мага, он был слишком быстр.

Предводитель погони выронил бесполезный в ближнем бою арбалет и коротким отчаянным движением опрокинул содержимое второго пузырька, крепившегося к перевязи. Глоток крепкого настоя - мощного эликсира, усиливающего рефлексы, реакцию и скорость, обжег глотку за мгновение до того, как по ней заключительным аккордом самоубийственного рывка полосонули когти упыря. Зажав рану в тщетной попытке остановить кровь, охотник осел на колени; жизнь неумолимо вытекала между скрючившихся пальцев и капала за шиворот.
К чести жителей Мушира болота не огласились ни одним криком. Двое оставшихся на ногах охотников, без сомнения, успели понять, что домой им не вернуться. Но это лишь заставило их крепче стиснуть зубы. Из них поднимутся хорошие, элитные воины.

Длинноволосый мужчина наблюдал со стороны, скрестив руки и поигрывая резной рукоятью гнутого кинжала. Освобожденный им из капкана кровосос преподнес ему настоящий подарок, приведя за собой шавок Трибунала. Он улыбался своим мыслям, не собираясь вмешиваться в бойню. В январе пролилось столько крови, что Смарагд до сих пор был ею пресыщен. Даже ненасытные алтари-колодцы были все еще полны приношений. Некстати всплывшее в памяти воспоминание о недавнем поражении на Севере заставило улыбку полководца помрачнеть.
Прошло почти три месяца, а глаз, выбитый напавшей на своего же господина мерзостью, до сих пор не зажил и гноился. Урок, который он усвоил.

Спаситель выдохшегося вампира неторопливым шагом направился к пятачку топкой земли. Ступая по студенистому ковру болотной жижи, он почти не проваливался в грязь, так что голенища сапог оставались чистыми. На ходу он сунул кинжал за пояс, на манер хададцев, сзади.
Ну и видок был у вампира! Порождение ночи, нагоняющее ужас на окрестные селения, он выглядел как мышь, которую поймали в мешок и отходили палками, а в довершение пытались утопить в болоте. Впрочем, почти так оно и было.
Смарагд остановился, не доходя двух метров до застывших с нацеленными на Эсмонда пиками людей. Сквозь прозрачную кожу вампира проступали кости черепа. Даже пинта крови не спасла бы сейчас отравленного серебром вампира. Но людей не спасло бы и вмешательство самого Трубинала.
- Dabra! - смешливо шевельнулись губы. Охотники замерли, как вкопанные, не в силах шевельнуться.

Ирцеморт дорезал окаменевших охотников как жертвенных баранов. Предпоследнему он вспорол когтями живот и выпустил кишки, и тот валялся ещё живой, пропитывая кровью почву вокруг себя. Последнему вампир вогнал в грудь его же собственную пику и на одном безусловном рефлексе впился клыками ему в шею, жадно глотая горячую кровь. Но кровь показалась ему безвкусной, насквозь фальшивой, не дающей ровным счётом ничего. Значит, пить её было уже слишком поздно.
Эсмонд с отвращением отшвырнул от себя бесполезное тело.

Второе дыхание закончилось вместе с яростью. Мстить было больше некому. Болевой порог поднялся обратно на законный уровень, серебро переливалось, пело, накатывало морскими волнами на берег – и распространяло яд уже по всему телу. Вампир чувствовал, что неимоверно устал. Те, кто гнали его, были мертвы, но и сам он погибнет здесь – если успеет, от серебра, если нет – от челюстей, щупалец или лап какой-нибудь местной твари. У него не было больше сил сопротивляться. У него не было сил даже сделать шаг с этим проклятым болтом.

Эсмонд покачнулся, рухнул на одно колено, упёрся ладонью в мокрую багровую землю. Кто бы знал, как ему не хотелось лежать в грязи и умирать в грязи, в той же, в которой неподалёку умирал протяжно стонущий охотник с развороченным животом. Это было так неподобающе. Нет, покуда он ещё может держаться так, он на землю не опустится.
Он поднял голову и посмотрел на мужчину, наблюдающего картину всё с той же смешливой снисходительностью. Теперь, когда убийство больше не занимало всё его существо, он осознал, что именно этому человеку (нет, всё же явно не человеку) он обязан избавлением от бесславной участи в челюстях Ириса. Более того, он же позволил ему, уже выдохшемуся, прикончить врагов.
В угасающем сознании шевельнулось что-то, похожее на непонимание и удивление.
Зачем? Ему не было никакого резона делать это. Даже если он тоже не выносит Инквизицию… Зачем?

Запавшие глаза вампира, двумя кровавыми озёрами горящие на прозрачном лице покойника, сменили цвет, сделались золотыми, страдающими.
- Спасибо, - хрипло выдохнул он.

Мужчина наслаждался зрелищем того, как гасли золотые искорки в глубине вампирских глаз, но тут в голове Смарагда проскользнула мысль:
«Какой забавный».
Он действительно воспринимал ситуацию как зритель, случайно попавший на репетицию маленькой трагикомедии, разыгранной заезжей труппой из Мушира. Забавным было все, начиная от сбивчивого хлопанья мышиных крыльев и заканчивая пафосным «Спасибо». Браво! Хлопанье жадных до крови бутонов за его спиной вполне сошло бы за шквал зрительских оваций.
Единственный актер, доживший до финала, заслуживал награды за свою игру. Таковы были мотивации Смарагда, когда он, наступив каблуком на разметанные по земле внутренности еще живого Инквизитора, опустился на колени рядом с Ирцемортом. Мучительный стон умирающего захлебнулся в жиже, когда тот погрузил в нее лицо, дабы ускорить свой конец. Кинжал мужчины дразнил его, выглядывая из-за пояса. Но тот и не думал обрывать мучения страдальца «ударом милосердия». Чем страшнее страдает жертва перед смертью, тем сильнее она станет, когда вольется в орды нежити. Тем лучше.
Сильная рука с длинными аристократическими пальцами поймала подбородок Эсмонда, заставив того поднять падающую на грудь голову. Большим пальцем он провел по синеющим губам вампира, размазав кровь по подбородку. Очень плохо. Убрав руку, он проткнул ногтем тонкую кожу на своем запястье. Из раны навернулась густая капля крови, которая, быстро набухая, преодолела поверхностное натяжение и поползла по коже черной слизью. Он буквально силой заставил проваливающегося в забытье вампира открыть рот и запечатал его губы раной.
- Будешь жить, - приказал Смарагд, - глотай!
Этому голосу подчинялись даже зомби.
Если бы Эсмонд когда-нибудь попробовал плоть ириса, он бы уловил цветочную ноту в крови мужчины. В остальном же это была гнилая кровь пиовры - ядовитая, любопытная, драгоценная субстанция. Она нейтрализовала частицы серебра, разнося облегчение по жилам. Решив, что двух глотков достаточно, мужчина отнял руку.
Сознание еще не до конца вернулось к Эсмонду, а мертвые тела начинали шевелиться. Заметив это, Смарагд дернул кистью, как кропилом, стряхнув капли крови на тех, кто совсем недавно был охотниками Инквизиции. До вампира долетали слова ритуала, которые бормотал мужчина. Две минуты, может быть, дольше.
- Сделайте носилки и несите его за мной, - приказал он. И почти сразу же чьи-то руки грубо подхватили Эсмонда. – Осторожней с раненым!

…перед глазами вампира медленно тащились густые облака, а чуть ближе кивали алыми и мареновыми головами ирисы. Листья поднялись вверх и напряженно ждали грядущего дождя, уже шлепающего по ним редкими большими каплями. Он лежал на импровизированных носилках, сооруженных из плащей и прочных стеблей черных жердей. Четыре пары сапог шлепали по лужам, шелестя короткими побегами, как молодой травой. Тут только вампир узнал цвета охотников мушира – сине-зеленые кожаные куртки, сделанные из шкур болотных виверн. Он все-таки попался!?
Но что-то было неправильно в этой бредущей через луг процессии. Быть может, качающая на ветру руками мумия, сквозь которую пророс цветок, или безразличие охотников к дождю, до нитки промочившего одежду и ручьем текущему по пегим волосам мужчин? Нет, дело было в кошмарной ране, зиявшей у одно из носильщиков, как улыбающийся поперек туловища гротескный рот. Вся куртка Инквизитора лоснилась от крови, но его это, кажется, ничуть не волновало.
- Он очнулся, - бесцветно прошептал носильщик, заметив, что вампир пришел в себя.
- Хорошо, - откликнулся идущий впереди, а потому невидимый для Эсмонда человек.
- Он растерян, - снисходительно добавил бывший охотник Трибунала.
Раздался смешок.
- Беда высшей нежити, - сказал Смарагд, обращаясь к Ирцеморту, – излишняя болтливость.
Вампиру было ни к чему, но тот только что передразнил Обманщика, любившего это звонко шипящее словцо – «излишне».

Два судорожных, из последних сил, глотка крови со вкусом ядовитого болотного цветка – и блаженное полузабытье отступающей боли. Как хорошо…
Тяжёлые свинцовые облака, неправдоподобно красные на их фоне ирисы, мерно покачивающиеся носилки и переговоры убитых им охотников – всё это больше походило на сюрреалистический сон или на бред агонии, нежели на реальность. Но голос некроманта – голос, ранее сказавший ему, что он будет жить, - поставил всё на свои места.
Он чувствовал себя так, словно его несколько раз переехала телега, регенерация высказывала своё крайнее возмущение объёмом работ, но он без сомнения действительно был жив настолько, насколько только может быть жив вампир.

Дождь расходился. Тяжёлые капли падали Эсмонду на лицо; он медленно поднял руку и попытался вытереть губы от крови одного из своих носильщиков, забыв, что пальцы у него тоже испачканы.
Некромант шёл впереди, и вампир не видел его лица – только шлейф блестящих чёрных волос. Но ему не нужно было вглядываться в его черты, чтобы понять, кто это. Да и всё равно, только глядя ему в лицо, он вряд ли бы его узнал. А вот кровь с ядовитым вкусом, разговаривающая нежить, покорность болотной растительности – это говорило само за себя.
- Ты – Смарагд, - всё ещё хрипловато констатировал Ирцеморт. – Что ты будешь делать со мной?
В этом вопросе не было страха – только спокойная готовность принять всё, что бы ни сказал Король Зомби. Потому что в тот момент, когда Смарагд почти силком заставил его пить свою драгоценную кровь, мировоззрение Эсмонда Ирцеморта переломилось навсегда. Он по-прежнему не имел ни малейшего понятия, зачем его спасли и не совершат ли с ним чего-нибудь, что хуже смерти, но… он осознавал, что отныне принадлежит этому существу безраздельно. Он знал (не мог не знать, весь мало-мальски осведомлённый астральный мир знал об этом), что это кровавый безумец, маньяк, гениальный полководец сметающей всё на своём пути нежити, который вполне может подвести мир к черте гниения и вымирания. И это было ему глубоко безразлично. Малочисленные знакомые, включая женщин, даже Геллу, которой больше нет, все хотя бы единожды отзывались об Эсмонде как о «пафосном высокомерном ублюдке». Теперь этот «пафосный высокомерный ублюдок» готов был умереть по единому жесту своего спасителя.
Это новое, почти болезненное ощущение ввергало его в верно подмеченную поднятым растерянность.
- Я не хочу в твою армию, - с тревогой добавил он, попытавшись приподняться на носилках, и не подозревая, что с каждым словом, вероятно, становится для Смарагда всё забавнее. – Я хочу служить тебе.

Вопрос о его намерениях вызвал на лице Смарагда широкую улыбку. Жаль, он шел впереди, и ни одна душа не видела его настоящего лица, на миг обезображенного беззвучным смехом. Эсмонд слышал, как он остановился, пропустив носильщиков вперед так, чтобы идти рядом и видеть спасенного из челюстей ириса вампира. Почти скрытое намокшими под дождем волосами и повязкой лицо выражало озадаченность. Такое выражение может случиться на лице ребенка, не знающего, что выбрать: печение или конфету.
Раздумывал Смарагд недолго. Во всех поступках владыка Топей руководствовался одним принципом: идти до конца. Раз он однажды спас вампира, тот заслуживает его благосклонности. Безумие этой идеи позабавило Смарагда еще больше.
- Пожалуй, в моих армиях достаточно вампиров, - сказал он, сверху вниз глядя на Эсмонда. Единственный открытый глаз мужчины улыбался. Полуживой кровосос ему понравился. – Как тебя зовут?..

Спустя много лет после того, как на плотоядном луге вампир Эсмонд Ирцеморт принес в жертву хозяину болот свою свободу, он стал единственным, кому Смарагд ее вернул. Метка-спрут на левой щиколотке исчезла без следа, когда слуга выхаживал полумертвого хозяина.
Дворецкий дома на болотах – больше, чем слуга.